economicus.ru
 Economicus.Ru » Галерея экономистов » Петр Бенгардович Струве

Петр Бенгардович Струве
(1870-1919)
Petr Bengardovich Struve
 
Источник: Журнал-учебник "Экономическая школа". Выпуск 4, 1998 г.
Ричард Пайпс (Гарвардский университет)
Теория капиталистического развития П. Б. Струве1
Понятия "капитализм" и "капиталистическое развитие" всегда рассматривались в России в отрыве от реальной жизни. Исторически существование капиталистических институтов в стране было очень недолгим: банковское дело и кредит, векселя и акционерные компании - все это появилось уже в довольно позднее время и чаще всего под давлением правительства. Действительно, само понятие частной собственности пришло в Россию лишь после того, как она стала величайшей в мире империей. Достаточно сказать, что русское слово "собственность" вошло в языковой оборот в начале XVIII в. при Петре Великом, когда возникла необходимость в связи с управлением недавно завоеванной Ливонии перевода на русский язык в официальных документах немецкого термина "Eigentum". До того времени русские обходились средневековым словом "вотчина", которое, хотя в некотором отношении и аналогично римскому "dominium", все же гораздо ближе по смыслу понятию "patrimonium", поскольку означает не только находящееся в личном пользовании имущество, но также и право распоряжаться им и потомственное владение боярского рода.
Незнакомство России с капитализмом до середины XIX в. было обусловлено не отсутствием у нее опыта торговли. Русские всегда имели большую склонность к коммерческой деятельности. Западные путешественники по Московии не переставали удивляться готовности русских покупать и продавать, начиная с царя и именитейших дворян и кончая крестьянином самого низкого происхождения, не исключая при этом и духовенство. Но такого рода торговля осуществлялась на очень примитивном уровне и представляла собой бартер, т. е. меновую торговлю, а если не бартер, то продажу (или покупку) товаров за наличные. Находясь в стороне от мировых торговых путей, Россия не имела доступа к слитковому золоту или серебру, имевшему хождение в Западной Европе, особенно после открытия Южной Америки. Она также не добывала своего собственного золота или серебра вплоть до начала XVIII в. Примером того, насколько примитивным был уровень русской коммерции в то время, является тот факт, что в России до I860 г. не существовало ни одного коммерческого банка. Что касается промышленности, то до второй половины XIX в. ее либо основывало государство, на которое она и работала, либо она находилась в руках помещиков и крепостных, зарабатывавших на ней деньги и не стремившихся развить капиталистический дух или создать соответствующие такому духу институты.
Поэтому, когда русская интеллигенция 1830-1840-х гг. впервые заинтересовалась социалистической и анархистской литературой, она почерпнула из нее сведения о вещах, с которыми не сталкивалась на собственном опыте. В России не было ничего похожего на grande bourgeoisie Июльской монархии во Франции или ранней викторианской Англии. Даже Москва, первейшая деловая столица империи, не являлась оплотом буржуазии - ее управление находилось в руках той же самой бюрократии, которая господствовала в сельской местности, и среди ее жителей было гораздо больше крепостных, чем торговых людей, многие торговцы были выходцами из деревни. В тогдашней России не было видимой цели, на которую человек, преисполненный антикапиталистического духа, мог направить свои устремления. Капитализм и его носители представляли собой абстракции, о которых было известно главным образом из книг, брошюр, газет и дебатов в европейских революционных парламентах 1848-1849 гг. Это было то, что там. вызывало ненависть, но что здесь можно было липа пытаться не допустить.
Изучая радикальную литературу, русские интеллигенты проявляли самый большой интерес к процессу образования капитала и ко всем явлениям, сопровождавшим переход общества от феодального к капиталистическому. Эта тема, естественно, была наиболее близка им, поскольку ими руководило страстное желание не допустить капитализм на российскую почву. Именно по этой причине они испытали столь сильное увлечение экономическими сочинениями Маркса: в них они открыли для себя казавшееся научным объяснение того, каким образом возникли капиталистические институты, которые, неумолимо следуя заложенным в них свойствам, подчинили себе все общество. Необходимо отметить, что теории Маркса стали популярными в России задолго до начала "марксистского", или социал-демократического, движения. С Марксом русское общество познакомилось благодаря народникам, которые и популяризировали его учение. При активной поддержке Маркса они пытались применить его идеи в стране, которую мы назвали бы сегодня слаборазвитой. Но использование ими Маркса было односторонним. Народники игнорировали все то положительное, что Маркс видел в капитализме, в том числе его философию истории и политику. Их более всего занимало, нередко в ущерб всему остальному, то, что можно было бы назвать его диагностическим анализом. Они приняли определение капитализма Маркса, включающего в себя отделение рабочего от средств производства, сосредоточив внимание на процессе разделения труда. Народники пристально следили за этими двумя моментами: пока сельская община в России обеспечивала крестьянину доступ к земле и промышленное производство находилось преимущественно в руках сельских групп, занятых мелкокустарным промыслом, опасаться было нечего. Поскольку консерваторы испытывали такую же неприязнь к капитализму, как и радикалы, в России можно было встретить ученых-экономистов с ярко выраженными антирадикальными взглядами, прибегавших к марксистской терминологии и методу экономического анализа. Эта довольно необычная ситуация объясняет, почему Маркс с гордостью говорил Зорге в 1880 г., что его "Капитал" гораздо больше читают и используют в качестве руководства в России, чем в какой-либо другой стране.
В 1861 г. царское правительство отменило крепостное право и тем самым сделало шаг, который, по мнению русских радикалов, должен был навсегда оградить страну от капитализма. Стремясь главным образом найти замену помещика в сборе крестьянских налогов и поддержать порядок в деревне, правительство не передавало освобожденным крестьянам их земельных наделов в полную собственность, но предоставляло землю в распоряжение сельской общины, с которой крестьянин теперь был связан столь же тесно, как прежде он был связан с помещиком. Община платила государству налоги и несла другие повинности коллективно, что означало, что она должна была обеспечить каждое крестьянское хозяйство достаточным количеством земли, чтобы оно могло соучаствовать в несении общинных повинностей. Это обеспечивалось с помощью периодических переделов земельных полос, в ходе которых надел каждой крестьянской семьи либо увеличивался, либо уменьшался в зависимости от того, возрастало или сокращалось число ее душ по сравнению с предыдущим переделом. Теоретически такой порядок, лишь узаконивший старый крестьянский обычай, гарантировал каждому русскому крестьянину, а крестьяне составляли восемь десятых всего населения страны, достаточное количество земли, чтобы он мог прокормить себя и в то же время отправлять государственные повинности. Безземельное крестьянство при такой системе не должно было существовать. Общинная земля не подлежала продаже. Крестьяне могли брать землю в аренду или покупать ее у помещиков и других землевладельцев, но они не имели права отчуждать свои общинные наделы. Иными словами, "трудящимся массам" России, производителям, обеспечивался прямой доступ к средствам производства. Тот факт, что многие русские крестьяне также занимались интенсивным мелкокустарным промыслом, и то, что почти все они могли обеспечить себя необходимой одеждой и сельскохозяйственным инвентарем, казалось, в еще большей степени гарантировал, что разделение труда, являвшееся одним из основных зол капитализма, не сможет прижиться в России. Всю эту систему русские публицисты второй половины XIX в. называли "народным производством" и рассматривали как вполне приемлемую альтернативу капитализму.
К 1880 г. эта идиллическая картина уже стала меркнуть. Статистики, прилежно собиравшие сведения обо всех аспектах сельского хозяйства, начали замечать тенденции, шедшие вразрез с общими ожиданиями. Переделы земли происходили все реже и реже; все большее число крестьян, которые не могли прокормить себя со своих наделов, покидали деревни и нанимались на работу к частным зем-левладельцам или уходили в город на заработки. Зажиточные крестьяне нанимали работников; кустарные промыслы, не выдерживая конкуренции с набиравшим силу фабричным производством, постепенно хирели. Все показатели, казалось, указывали на то, что в русской деревне происходит классовое расслоение, а в стране в целом - переход к разделению труда в широких масштабах.
Приводя эти данные и доводы, группа русских публицистов радикального толка, наиболее активных в 1880-е и в начале 1890-х гг., обрушилась с критикой на экономическую политику царского правительства, особенно на Министерство финансов. Возглавлявший эту группу Н. Ф. Даниельсон (Николай) считался в то время главным толкователем марксизма в России, репутация, которую он приобрел как переводчик "Капитала" и убежденный сторонник аналитического метода Маркса. Другим влиятельным теоретиком, входившим в эту группу, был В. Воронцов (В. В.). Позиция Даниельсона и Воронцова и их сподвижников сводилась к следующему. Капитализм в России не естественное явление по причине отсутствия в стране рынка. Внутренний рынок, еще очень слабый, подрывается крупной капиталистической промышленностью, которая уничтожает кустарный промысел и тем самым разоряет крестьянство, главного потребителя российской экономики. Что касается внешних рынков, то они уже были захвачены западными странами, вступившими на капиталистический путь намного раньше России. Если капитализм все же и заявляет о своих притязаниях, то виновата в этом правительственная политика, особенно распространившаяся практика установления протекционистских тарифов и выдачи субсидий, нереалистичное налогообложение деревни и недостаточные инвестиции в сельское хозяйство. Царское правительство фактически разрушало самое привлекательное в "Манифесте" 1861 г. об освобождении крепостных крестьян, подрывая основу "народного производства" и насильственно насаждая капитализм, роль которого в России была чисто деструктивной. Голод в стране в 1891-1892 гг., казалось, подтверждал такую точку зрения. Продолжение подобной политики могло лишь привести к массовой безработице и разорению страны. Мимоходом следует отметить, что становление Ленина как революционера происходило в среде, где господствовали именно такие представления. Даже после того как Ленин вступил в Социал-демократическую партию, он продолжал рассматривать капитализм как деструктивную силу, хотя, конечно же, и приветствовал приписываемые капитализму пороки, будучи заинтересованным не в благосостоянии крестьянства, подобно Даниельсону и Воронцову, а в создании условий, благоприятных для социальной революции.
Все сказанное выше необходимо иметь в виду, если мы хотим понять взгляды Струве на капитализм, поскольку они сложились в атмосфере полемики, рассматривавшей капитализм исключительно негативно. Именно поэтому Струве приходилось постоянно подчеркивать конструктивную сторону капитализма и его необходимость как предпосылки подлинного социализма. И если под влиянием своего характера, которому была несвойственна половинчатость, он порой говорил как социалист, выступающий в роли апологета капитализма, это объясняется той бескомпромиссной антикапиталистической позицией, которую занимали по этому вопросу ведущие российские социалисты того времени.
Струве был выходцем из семьи ученых и высших государственных чиновников, переселившихся в Россию из Германии в начале XIX столетия. Свое детство и юность он провел в весьма космополитической среде, ориентированной на западную культуру. С 9 до 12 лет (1879-1882) он посещал школу в Штутгарте. Без преувеличения можно сказать, что он чувствовал себя как дома и в Западной Европе и в России, при этом в некотором отношении Струве было бы правильнее отнести скорее к германской традиции мысли, нежели русской. Тем не менее, несмотря на его западные корни, он был не вполне готов к тому зрелищу бурно развивающегося капиталистического общества, которое открылось ему в 1890 г. при посещении Германии: "Когда десять лет тому назад я впервые сознательным и взрослым человеком попал за границу, и между прочим в Берлин, я был ошеломлен прежде всего интенсивностью материальной культуры Запада. Впечатления эти были, впрочем, для меня не вполне внове: я вырос отчасти в Германии и с внешним строем западноевропейской жизни был уже знаком. До известной степени мне был не чужд и внутренний склад или, выражаясь заезженным словом, └психология" немецкой жизни. Но, несмотря на это, и тогда богатство и интенсивность материальной культуры и удивительная, доходящая до подчинения, приспособленность к ней западного человека произвели на меня громадное и неизгладимое впечатление".2
Обучаясь в университете, Струве проявлял большой интерес к экономической истории. Чем более пытался он разобраться в сложностях зрелого капиталистического общества на примерах Англии, Германии и Североамериканских Соединенных Штатов, тем отчетливее осознавал, сколь поверхностно и односторонне трактовалось в русской литературе понятие капитализма. Внимательно изучая труды Маркса, Энгельса и их западных последователей, он пришел к пониманию того, насколько искажены были теории "научного социализма" в его стране с целью приспособить их к тому, что он считал русским вариантом "утопического социализма". В результате Струве начинает выступать с критикой современных русских социалистических учений, которые он назвал "народническими", сперва в небольшом кружке университетских друзей, затем на страницах влиятельных журналов, которые он редактировал, а также с кафедры Вольного экономического общества. Его первая книга, опубликованная в 1894г., "Критические заметки к вопросу о экономическом развитии России" заканчивалась примечательными словами: "Нет, признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму". Хотя впоследствии это высказывание часто вырывалось из контекста, оно вполне может служить эпитафией взглядам Струве: капитализм - это прежде всего великая культурная сила, без которой нельзя создать социализм. При этом слово "культура" понималось в самом широком смысле, охватывающем также все, что связано с материальным существованием человека.
Довольно рано Струве пришел к выводу, что "народное производство" - это миф: его никогда не было ни в России, ни в какой-либо другой стране. Россия после 1861 г. была страной, лишь частично освободившейся от множества различных крепостнических или связанных с крепостничеством институтов. В 1861 г. правительство покончило с крепостным правом, но не с крепостным хозяйством - Струве был первым, кто подметил это различие и ввел его в русскую экономическую литературу. Из-за общинной организации сельского хозяйства и низкой производительности труда русский крестьянин продолжал пребывать в состоянии экономической зависимости, напоминавшей кабальную. Принципы освобождения крепостных крестьян, столь восхищавшие противников капитализма в России, являлись фактически компромиссом, сохранявшим некоторые из худших экономических черт, присущих старой системе ведения сельского хозяйства. Чтобы стать полностью свободным, русскому крестьянину все еще было необходимо обрести экономическую свободу, а ее ему могло дать не государство, но только капитализм.
Анализируя ситуацию 1890-х гг., Струве считал, что аграрный кризис, переживаемый в ту пору Россией, прямым следствием которого стал разразившийся в начале этого десятилетия голод, был прежде всего вызван сельским перенаселением. Общинная организация сельского хозяйства вынуждала жить на земле большее количество людей, чем земля могла прокормить. Если бы правительство отменило общинные ограничения и позволило торговать общинной землей, оно облегчило бы процесс, который так или иначе происходил под влиянием экономического прогресса, и прежде всего строительства железных дорог. Причиной голода 1891-1892 гг. были не поддержка государством капиталистического производства и отсутствие земельных инвестиций, но мучительное рождение более рационального сельского хозяйства, в ходе которого устранялось все излишнее и малоэффективное и динамические элементы брали верх в деревне. Избыточное сельское население превращалось в трудовой резерв и в конечном счете создавало рынок для сельскохозяйственной продукции. Отчуждение производителя от средств производства, которое, по предсказанию Маркса ("Капитал", т. 1, главы 26-27), должно было произойти прежде всего в сельском хозяйстве, начало распространяться по всей России. Оно шло на пользу стране и было неизбежным - этот процесс нельзя было остановить или задержать. Он даст России эффективное сельское хозяйство, основанное на рациональном использовании ресурсов и имевшее солидный городской рынок.
Развитие капиталистической тяжелой промышленности, по поводу которой Даниельсон и его единомышленники так сокрушались, Струве также считал прогрессивным явлением. Он совсем не разделял мнение о том, что оно подрывает свой собственный внутренний рынок, разрушая кустарный промысел, служивший важным источником дохода крестьян. На Струве произвело глубокое впечатление изучение американской промышленности, показывавшее, как она с помощью политики высокой заработной платы стимулировала и расширяла рынок на собственные товары. Струве полагал, что Россия в своем экономическом развитии будет ориентироваться скорее на американскую, чем на английскую модель, с тем чтобы обеспечивать себя как промышленными, так и сельскохозяйственными товарами, опираясь в основном на внутренний рынок. Но в то же время он не собирался полностью исключать использование внешних рынков; он считал, что Россия имеет достаточно хорошие конкурентные возможности на Ближнем Востоке. Струве, однако, не слишком занимала проблема рынков, поскольку это была сфера компетенции его друзей - М. Туган-Барановского и В. И. Ленина, причем последний в то время находился под его довольно большим интеллектуальным влиянием. Столь же мало беспокоил его и рост трудовой специализации, сопровождавший капиталистическое развитие. В отличие от своих оппонентов, которые считали, что только человек, занимающийся разнообразным трудом, является истинно гармоничной личностью, он полагал, что капитализм, обогащая культурную среду и увеличивая возможности выбора для человека, делает его более совершенным существом. Следуя идеям Георга Зиммеля, высказанным в его книге "Die Soziale Differenzierung", он доказывал, что, живя в сложном современном мире, человек гораздо лучше реализует себя, чем если бы он находился в примитивных экономических условиях.
В целом, таким образом, нельзя было сомневаться в той огромной пользе, которую развитый капитализм нес России. И хотя и до Струве были русские авторы, отмечавшие при случае цивилизаторскую роль капитализма, например Белинский, Петрашевский и Писарев, ни один русский мыслитель до него не приписывал капитализму столь жизненно важной исторической миссии. Общим для консерваторов и радикалов было то, что они стремились идеализировать справедливость и игнорировали экономическую среду, которая только и способна придать смысл социальной справедливости. Струве жаловался, что русские интеллигенты настолько увлеклись справедливым распределением товаров, что забыли при этом о производительности. Его друзья социал-демократы, соглашаясь в принципе, что Россия должна пройти через капиталистическую стадию развития, были склонны рассматривать капитализм как своего рода чистилище, которое чем скорее останется позади, тем лучше. Но для Струве капитализм был гораздо больше, чем чистилище. Он являлся школой, которая должна была дать русским то, чего им недостает, чтобы стать истинно цивилизованными людьми: прилежания, чувства ответственности, уважения к закону и частной собственности и многих других добродетелей, способствовавших величию Западной Европы. Только капитализм, по мнению Струве, способен избавить Россию от ее "азиатчины". В немалой степени именно благодаря его заразительному энтузиазму, подкрепленному эрудицией, нарождавшееся социал-демократическое движение выступило в поддержку капиталистического развития с решимостью, которую сочли бы неуместной на Западе, где подобной поддержкой занимались "буржуазные" партии.
В своих взглядах на отношение между капитализмом и социализмом Струве исходил из основных принципов марксистского учения, разработанных Каутским, Бернштейном и Плехановым. Но его самобытный, пытливый ум никогда не довольствовался догмой. Почти с того момента, как Струве стал социалистом, т. е. с 18-летнего возраста, еще гимназистом, он начал подвергать критическому переосмыслению марксистскую теорию общественной эволюции, что скоро выдвинуло его в первые ряды европейских ревизионистов.
Наиболее привлекательной для Струве чертой марксизма был его бескомпромиссный реализм. Марксизм представлялся ему учением, основательно очищенным от всех метафизических элементов и этических рассуждений, занимавших такое большое место у русских народников, и потому строго отвечавшим требованиям науки. Однако он считал несовместимым с научным духом марксизма понятие "диалектики", которое Маркс и Энгельс заимствовали у Гегеля. Диалектика вносила, по его мнению, резкий метафизический диссонанс в то, что в остальном было логически безупречным научным построением. Она была несовместима с марксизмом. Очень рано Струве начал искать философскую теорию, которая бы отвечала современным научным требованиям, и он нашел ее в неокантианстве, в наиболее бескомпромиссной из его школ - позитивистском учении, развитом Алоизом Рилем. Струве полагал, что соединение философии Риля с экономикой и социологией Маркса создало бы превосходную систему. В своих "Критических заметках" он давал понять, не входя в подробности, что это необходимо сделать. Принятие неокантианства вместо искаженного Марксом гегельянства оказало сильное влияние на весь образ мышления Струве, особенно на его представления о переходе от капитализма к социализму. С самого начала он отверг идею насильственной социалистической революции. Но в отличие от Фольмара, Бернштейна и других ревизионистов Струве сделал это на основе логики, а не из прагматических соображений. И дело было не в том, что развитие капитализма, опровергая некоторые из основных предвидений Маркса, исключало возможность социальной революции: такая революция была невозможна по существу. Она просто не смогла бы произойти.
Взгляды Струве по этому вопросу были наиболее полно изложены в его блестящей статье, опубликованной в 1899 г.3 В ней формулировался ряд аргументов против самого понятия социальной революции, из которых, по мнению Струве, особого внимания заслуживали два.
Первый из них относился к тому, что Струве рассматривал как основное противоречие между экономическим материализмом и теорией общественной эволюции Маркса. Экономический материализм предполагал, что "способ производства определяет общественную <...> жизнь". Предсказание неизбежности социальной революции, однако, исходило из углубляющегося противоречия между способом производства данного общества и его общественной надстройкой. Но как такое противоречие было возможно? Было бы совершенно нелогично представлять его себе в виде противоречия между причиной и следствием. Одно из двух - либо теория экономического детерминизма является ошибочной и способ производства в действительности не определяет общественную жизнь и остальную часть надстройки, либо она является правильной и такого противоречия не существует, т. е. общественная жизнь не может сильно отставать от способа производства. Поскольку Струве считал теорию экономического детерминизма правильной, он был вынужден отбросить теорию социальной революции как non sequitur. Единственно верный вывод состоял в том, что производство и общество находятся в состоянии "постоянного частичного столкновения и приспособления друг к другу", иными словами, они движутся вперед как пара лошадей в одной упряжке, когда одна из них следует позади другой на близком от нее и всегда одинаковом расстоянии. Логически из экономического детерминизма вытекает, что общество может развиваться только путем эволюции, продвигаясь вперед с помощью множества маленьких шагов в одном и том же направлении.
Второе возражение против теории революции Маркса было тоже чисто логическим. С точки зрения критической философии утверждение, что явление с помощью диалектического процесса превращается в свою противоположность, является абсурдным. Цитируя Риля, Струве заявляет, что причинноследственная связь обязательно предполагает превращение причины в следствие. "Как в математическом уравнении мы имеем одну и ту же величину как справа, так и слева (от знака равенства), так причина вновь появляется в следствии, но уже в иной форме".4 Если это так, то социологии приходится оперировать терминами, заимствованными из языка эволюции, и рассматривать любое изменение не как устранение или отвержение, а как поглощение (абсорбцию). Социализм должен появиться как продукт капитализма. Капитализм должен самостоятельно эволюционировать в более высокий социальный порядок и раствориться в нем. Таким образом, законы логики подтверждают принципы экономического детерминизма.
Абсурдность диалектических скачков наглядно проявляется, по мнению Струве, в том, как революционные марксисты оценивают роль пролетариата во время перехода от капитализма к социализму. Согласно известной формулировке Маркса, социальная революция произойдет тогда, когда в силу необратимых процессов, порожденных капитализмом, бедственное положение пролетариата достигнет крайней нижней точки, т. е. когда пролетариат окажется в наиболее угнетенном, полу животном состоянии. Но если это так, то как можно ожидать, спрашивает Струве, чтобы столь униженный, столь невежественный и столь дегуманизированный класс смог совершить революцию, которая требует высочайших этических норм, и затем приступить на развалинах старого строя к утверждению нового социального порядка, которому требуется высочайший интеллект и человечность? Где самый угнетенный и забитый в истории человечества класс сможет найти средства для создания общества, которое навсегда покончит с угнетением и жестокостью? Подобная мысль казалась нелепой. Следовательно, утверждает Струве, рабочему классу придется медленно, шаг за шагом, двигаться к власти, постепенно улучшая свои условия в экономическом, политическом и культурном отношениях. Лишь с помощью социальных реформ, путем уступок, вырванных у государства и имущих классов, постепенно совершенствуя себя, рабочий класс сможет исполнить свое историческое предназначение. Струве отмечал с удовлетворением, что Маркс в отдельных случаях одобрял реформы, направленные на улучшение участи рабочего при капитализме, даже если они подрывают принцип прогрессирующей пауперизации, с которой он связывал надежды на социальную революцию. Он считал, что в этих случаях чутье не подводило Маркса.
Несмотря на свое увлечение капитализмом, Струве видел некоторые опасности, таящиеся в нем. В отрывке, написанном в духе Макса Вебера, он предостерегал от того, к чему может привести развитие современной техники в обществах, где отсутствуют политические свободы: "Никогда, ни в одну историческую эпоху отсутствие у личности отверженных в праве прав не грозило такою культурною опасностью, как в век огромных государств с превосходною сетью железных дорог, телеграфов, телефонов, с их точно работающим, └просвещенным" бюрократическим └аппаратом". Современная техни-ка, конечно, оказывает огромные услуги личности и ее смелым исканиям новых путей и содержаний жизни. Но недаром она основана на принципах концентрации и централизации силы, девиз которых: у кого мало, у того отнимется и малое, у кого много, тому и дастся многое. Там, где централизованный государственный механизм заведует всем, указует всему предел и меру, всюду проникает, все улавливает, управляет настоящим и стремится преднаправить будущее, - там современная техника (в широчайшем смысле этого слова) неизмеримо больше идет на пользу централизованному аппарату власти, чем самодеятельной личности.
Если └христианство не нуждалось ни в свободе печати, ни в свободе собраний для того, чтобы завоевать мир", то только потому, что оно пользовалось в сущности почти беспредельной свободой слова и общения. В те эпохи, когда технические средства государства и власти были крайне несовершенны и произвол не был еще упорядочен, его господство было гораздо менее всеобъемлющим и потому менее вредным для культурного и в особенности для духовного творчества, чем в наше время. Не было ни книг, ни журналов, ни газет, но зато не было ни цензуры, ни полиции, и не могло их быть, потому что и эти учреждения требуют для своего развития и усовершенствования известных технических средств. Известно, что в классической стране свободы печати цензура пала не только или не столько вследствие ясного сознания ее неправомерности как таковой, сколько в силу технических несовершенств полицейского аппарата, ее осуществлявшего и не сумевшего устранить └мелких несправедливостей, вымогательств, придирок, стеснения торговли, квартирных обысков". Ссылаясь на эти неудобства, палата общин отказалась возобновить └Акт о разрешении". └Таковы были аргументы, - говорит Маколей, - которые сделали то, что не удалось Мильтоновой Ареопагитике". Английская свобода вообще исторически связана с неповоротливостью государственного, или, иначе, административного, аппарата Англии.
Отсюда ясно, что там, где субъективные права не отвержены в праве, технический (в широком смысле слова) прогресс, подхватываемый и усваиваемый всего лучше и полнее централизованным государственным аппаратом, в некоторых, и очень существенных, отношениях ухудшил и ухудшает позицию личности как творца новой культуры, как искателя новых путей".5
Эти слова, написанные в 1901 г., выражают тревогу, которая постепенно охватывала Струве, по мере того как он наблюдал, как российская монархия и бюрократия вырабатывали наиболее утонченные способы борьбы с революционным движением. Его прежняя наивная вера в то, что капитализм сам по себе сможет либерализовать страну, отступала перед осознанием способности современного государства, независимо от того, кто и в чьих интересах управляет им, использовать технические достижения с целью усиления своей мощи за счет подавления свобод граждан. Примирение современной техники с правами человека, писал он, является "основной проблемой современной русской культуры". Мало кто из его современников пришел, подобно ему, к пониманию того, что можно было бы назвать тоталитарным потенциалом развитой промышленной экономики, и такой подход находился вне поля зрения даже теоретически наиболее подкованной части русских социал-демократов.
В качестве ретроспекции необходимо отметить, что понимание Струве как выгод, так и опасностей капитализма для России позволило ему занять совершенно особое место в истории русской мысли. Он был по существу единственным среди русских социалистов, кто рассматривал капитализм не как абсолютное зло и не как "промежуточную станцию" на пути к социализму, но как необходимый этап в развитии человеческой культуры, предшествующий социализму. В этом отношении он пошел дальше Плеханова, для которого основные достижения капитализма были в области экономики. И конечно же, намного дальше Ленина. Ленин, чье понимание капитализма восходило к традиции Даниельсона-Воронцова, отвергал взгляды Струве как апологетические. Но уже вскоре после того, как Ленин пришел к власти и попытался навязать социализм отсталой стране, он имел возможность осознать то, чего недоставало его стране, поскольку она слишком поспешно прошла стадию первоначального капитализма и не сумела в полной мере вкусить плоды его цивилизаторской миссии. Ленин был в ярости от "полуазиатской бескультурности" Советской России.6 Но при том режиме, который он установил и который основывался на насилии, не существовало возможности сформировать такую культуру, которая, как предсказывал Струве, была нужна социализму.
     
1В основе этой статьи лежит двухтомная биография Струве: Struve, liberal on the left. Cambridge (Mass.), 1970; Struve, liberal on the right. Cambridge (Mass.), 1980. Впервые она была опубликована в несколько ином варианте: Annali : 1973. Feltrinelli Inst. Milan, 1974. Р. 483-493.
2Струве П. Б. Заметки о Гауптмане и Ницше (1901) // На разные темы. СПб., 1902. С.278.
3Struve Р. В. иоп. Die Marxsche Theorie der sozialen Entwicklung// Arc. Soz. Gesetzgebung und Stetistik. 1899. Bd. 14. S. 658-704.
4MehlA. Der philosophische Kriticismus und seine Bedeutung f(lr die positive Wissenschaft. Leipzig, 1876-1887. Bd. II. Th. I. S. 256.
5Струве П. Б. В чем же истинный национализм? // На разные темы. С. 552-554.
6Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 46. С. 364, 390.
Новости портала
Рекомендуем посетить
Allbest.ru
Награды
Лауреат конкурса

Номинант конкурса
Как найти и купить книги
Возможность изучить дистанционно 9 языков
 Copyright © 2002-2005 Институт "Экономическая школа".
Rambler's Top100